Истории преображений

История Натальи

В июне 2015 года я обнаружила у себя в груди опухоль. Первый вердикт врачей гласил — доброкачественная фиброаденома. Однако дальнейшие обследования, которые я прошла по своей собственной инициативе, показали, что шишка в груди — инфильтративный протоковый рак молочной железы T2N0M0R0G2.

В РНЦРР в Москве мне назначили дату операции и ободрили, что всего вторая стадия, после пары «химий» буду свободна на все четыре стороны. Однако я срезалась на первом же обследовании. Предоперационный рентген легких выявил наличие образования в правом легком: серия анализов выдала активный кавернозный туберкулез верхней доли правого легкого в стадии распада, МБТ+. Заиметь сразу два тяжелейших заболевания — случай не просто тяжелый, а уникальный. Рак и туберкулез требуют взаимоисключающего лечения: химиотерапия, которая облегчает состояние при онкологии, вызывает рецидив туберкулеза и, наоборот: препараты, которые необходимо принимать при открытой форме туберкулеза, в побочных действиях вызывают прогрессию онкологии.

Начались долгие поиски хирурга-фтизиатра, который бы взял на себя колоссальную ответственность: одномоментно провести сразу две операции, и при этом имел бы соответствующие онкологические допуски. Таких врачей в России всего двое. Одного из них — доктора медицинских наук Дмитрия Борисовича Гиллера, заведующего кафедрой в Университетской клинической больнице фтизиопульмонологии, я нашла практически случайно, обзванивая всю Москву и спрашивая советов.

В итоге 2 сентября 2015 года профессор Гиллер провел сразу две операции: ВАТС резекции S1, S2 правого легкого и расширенная мастэктомия справа по Пейти. 2 сентября 2015 года я заново родилась. По праву считаю этот день моим вторым днем рождения. Я шла на нее как на заклание. Профессор Гиллер был суров, как всегда, и молчал.

В операционной стояли два стола: маленький и большой. На большом уже вовсю шел процесс. Меня уложили на маленький. Я пыталась зафиксировать взгляд операционной сестры, но она не глядела на меня, а ловко ставила катетеры. Потом ласково погладила по голове, и я отключилась. Гиллер не просто хирург, спасший мне жизнь. В РФ всего два хирурга-фтизиатра, имеющих онкологические допуски проводить такие сложные двойные операции. Мне нереально повезло столкнуться с одним из них. Операции туберкулезным больным делают часто, это крайняя мера. И приходят больные в норму довольно быстро. Но, несмотря на это, Гиллер, профессор, доктор медицинских наук лично перевязывает каждого своего пациента до полного выздоровления.

Я была «тяжелой». Удаление груди и куска легкого не прошли даром: дней 15 я плавала в облаке боли, и Гиллер перевязывал меня в палате. Потом я потихоньку стала приходить в перевязочную своими ногами, а выносили меня оттуда на руках без сознания. Каждая манипуляция была пыткой. Из тела торчали пять трубок, их промывали, и это было так больно, что я тут же теряла сознание.

Дмитрий Борисович в одно утро сурово спросил: «Ростова, а встретив меня на улице, ты тоже упадешь в обморок?» И я на время перестала. Потом снова начала, когда каждое утро наживую снимали очередной шов.

Профессор Гиллер, ученик великого советского торакального хирурга Михаила Перельмана, очень востребован. У него очереди на операции на полгода вперед. Меня он взял не просто вне очереди, а срочно, буквально на следующий день после консультации. Он оперирует по всему миру, выезжая на «гастроли». Однажды улетел в Сибирь. И моему лечащему врачу на перевязке не понравилось содержимое из легкого. Меня отправили в палату, а через несколько часов в нее зашел Гиллер в плаще и с чемоданом. Оказывается, ему позвонили, сказали, что со мной проблема и этот доктор прилетел, чтобы меня лично перевязать. В субботу. Из Сибири. Перевязал и снова улетел туда, где ждали его помощи. Такой фокус за полтора месяца он проделывал еще пару раз.

И последний штрих к портрету врача. На вопрос, а во сколько нам обойдется вот эта вот сложнейшая двойная одномоментная операция, Гиллер ответил: «Идите сдавайте анализы, а остальное не ваша проблема…» Он самолично оформил квоту на легкое. А мастэктомию сделал бесплатно.

Послеоперационная гистология выявила инфильтративный протоковый рак 3 степени злокачественности. В 4 лимфоузлах туберкулезные гранулемы. Послеоперационная ИГХ показала тройной негативный рак, агрессивная форма. Онкологи решили, что необходима химиотерапия. С ноября 2015 по январь 2016 я прошла 4 из 6 запланированных блоков противоопухолевой химиотерапии. Это было так трудно, что спасительная амнезия пришлась как раз кстати. Если брать тело как набор органов и систем, то в этом наборе не осталось ни одного целого ингредиента: кажется, что болело и страдало все и сразу. Человеческий мозг спасает бедолаг в такие моменты — просто отключает сознание. Так и я — вроде ходила, общалась, даже переписывалась с кем-то, но я этого не помню: даже когда между «химиями» я чувствовала себя сносно, это практически не отразилось в моей голове.

С удивлением рассматриваю фотографии из больниц, с семейных праздников, с редких прогулок — считайте, 8 месяцев жизни прошли мимо. Вся эта невыносимая тяжесть бытия легла на плечи мужа: я, за которой надо было ухаживать как за малым ребенком; поиски врачей, лекарств, денег; бесконечные консультации с онкологами и фтизиатрами и принятие непростых решений; четверо на двоих детей и, наконец, собственная основная работа, требующая сил, внимания и концентрации. Несмотря на порой отчаянно плохое физическое состояние, я сама себе в это время напоминала прущий напролом локомотив, я знала только одно: мне надо во что бы то ни стало продержаться до сентября 2016 года; по врачебному плану, к этому моменту я должна была пройти всю противораковую «химию» и основной противотуберкулезный курс.

11 января 2016 мне сделали 4 блок «химии»; я даже вспоминать сейчас не хочу, какая это была катастрофа. Сухая выписка из эпикриза гласит: постхимиотерапевтическая токсичность 4 степени; отеки слизистых и лица 4 ст; стоматит, эзофагит, энтероколит 3 ст; острая тошнота и рвота 4 ст; гематологическая токсичность 4 ст: лейко-нейтро-лимфопения, тромбоцитопения и анемия; нейротоксичность центральная и периферическая 4 ст; общая слабость, полинейропатия 4 ст; когнитивные, мнестнические нарушения, бессонница, спутанность сознания, мозжечковая, моторная слабость 2 ст; снижение зрения 2 ст; кардиотоксичность 2 ст; нарушения ритма, артериальная гипотензия, дерматологическая токсичность.

В переводе на понятный язык — меня как нормальной человеческой единицы не было, а было слабо соображающее, отекшее от капельниц, измученное нечто, у которого под конец лечения уже стали отказывать почки. В силу того, что я была очень тяжела, а в частной онкоклинике не было отделения реанимации, меня перевезли в НИИ им. Блохина. Лечащий врач сильно сомневался в моих силах, поскольку все внутренние резервы организма были исчерпаны. Пятую химиотерапию он пообещал провести уже в условиях реанимации, чтобы сразу подхватить, но лучше бы, сказал доктор Орехов, больше не экспериментировать.

Утром одного хмурого февральского дня в кабинете у академика Личиницера собрался консилиум: сам Михаил Романович, лечащий врач онколог Максим Николаевич Орехов и химиотерапевт Людмила Григорьевна Жукова, доктор медицинских наук. Меня на него тоже пригласили. Решали самый важный в моей жизни вопрос: прервать лечение от рака и отпустить меня домой либо довести по протоколу до конца (второй вариант грозил летальным исходом). Лично мне было совсем непонятно, что хуже, я сидела обливалась холодным потом, даже не пыталась вникнуть в суть бурной дискуссии, а просто молилась. Но когда старый академик выразил единодушное мнение коллег, что меня не следует больше мучить, а нужно отправить домой, спать, гулять, отъедаться и набираться сил, меня как будто разбудили. Нет, не так: это было словно мой локомотив на полном ходу вошел в бетонную стену. Я так мечтала о том, чтобы закончился весь этот кошмар; отрастут волосы, заживут исколотые вены, перестанут болеть швы; я желала скорее вернуться домой к семье и начать новую жизнь. Именно так — новую — в моем случае это не заезженная метафора, а факт: мне пришлось заглянуть туда, откуда почти никто не возвращается; переоценить и переосмыслить свое пребывание на этом свете и понять, для чего и во имя кого мне было дано это пережить.

Короче, я сорвалась со стула, повисла у почтенного академика на шее и расплакалась. Суровый Личиницер гладил меня по голове и говорил, чтоб я больше тебя здесь не видел, поняла? С тех пор мы больше и не виделись. Академик сделал для меня самое важное и ушел в мир иной. Спасибо ему за все.

В марте 2018 года во время рутинной биопсии по поводу аденомиоза яичника обнаружили злокачественные клетки. В ГВВNo2 в Москве доктор Максим Семенович Шнайдерман произвел экстирпацию матки с придатками. В декабре 2018 года я сделала сложный и дорогостоящий генетический анализ на наследственные онкологические синдромы, чтобы определить тактику дальнейшего лечения. Течение заболевания вызывает у врачей вопросы. Они считают, что нужно искать мутации в отдаленных генах. Результат теста меня и окрылил: мутаций в генах не обнаружено. Непрерывная противотуберкулезная химиотерапия длилась долгих три года. Сейчас я профилактически принимаю препараты осенью и весной. Но счастье: весной 2019 мне поставили клиническое излечение туберкулеза! Однако сейчас я лечу последствия лечения рака и ТБ. До сих не восстановилось кроветворение: по результатам обследований мне поставлен диагноз гипоплазия костного мозга. Сейчас я на терапии, направленной на то, чтобы костный мозг начал вырабатывать клетки.

Послеоперационное искривление позвоночника. Неработающая правая рука (момент реабилитации был упущен). И самое неприятное — тяжелый непрекращающийся болевой синдром. В марте 2019 и октябре 2020 года я провела несколько недель в Московском хосписе №1 имени Веры Миллионщиковой. Поняла, что это место ПРО ЖИЗНЬ и ее КАЧЕСТВО. Мне наладили обезболивание и до сих пор ведут меня как свою пациентку. Все эти меры позволяют дождаться реконструктивной операции, которую я жду с нетерпением. Взяться за это сложное микрохирургическое действо без малейших колебаний решил Дмитрий Владимирович Мельников, кандидат медицинских наук, доцент кафедры пластической хирургии, пластический хирург Клиники онкологии, реконструктивно-пластической хирургии и радиологии. Я не мечтаю о пластике удаленной груди, да она и не получится, слишком большой объем вмешательств был. Я хочу только одного: избавиться от хронического болевого синдрома и разработать правую руку.

В ноябре 2019 мне поставили диагноз «гипоплазия костного красного мозга». Как следствие тяжелого лечения основных заболеваний. Для меня во всей этой истории главное — в результате трепанобиопсии в костном мозге бластных (злокачественных) клеток не обнаружено! А с остальным справлюсь, хотя и нелегко: боли, слабость, голокружения, тошнота и прочие прелести такого состояния, когда кровь «плохая». Я не сдаюсь. У меня трое детей: 19-летняя Ксения, 13-летний Андрей и 8-летний Костя. Каждый из них старается, как может, помогать мне. Сложный подростковый возраст мои дети проходят максимально бережно для меня. Когда я плохо себя чувствую, Андрей кормит меня с ложки. Он очень внимательный. Ксюша самостоятельно справляется со школьными делами. У нее в этом году выпуск — такой сложный и нервный…

Я недавно лежала с младшим сыном Костей в больнице и была поражена, что он не боится ни уколов, ни капельниц, ни процедуры забора крови. Я очень люблю своих детей. Спасибо большое всем, кто принимает участие в моей судьбе: моей семье, врачам, медсестрам, всем, кто помогал мне материально и морально поддерживал, БФ Правмира и Первому Московскому Хоспису.

Поделиться: